#ЧИТАЕМКНИГИ. НАУКООБРАЗНАЯ ЧУШЬ

Чтобы определиться со своим мировоззрением и принимать взвешенные решения, влияющие на нашу жизнь, нам среди прочего необходимо сформировать свое отношение к высказываниям экспертов и результатам научных исследований. «Ученые врут и все скрывают» или «ученые доказали, значит, так и есть»? Между двумя этими крайностями лежит огромное поле неоднозначности, и книга Стюарта Ричи «Наукообразная чушь. Разоблачение мошенничества, предвзятости, недобросовестности и хайпа в науке» помогает нам сориентироваться на нем, найти свою позицию. Приводя потрясающие воображение примеры, Ричи описывает системные проблемы в публичном освещении научных работ и устройстве самой научной деятельности, позволяя критически переосмыслить все, что мы читали, смотрели и слушали о науке до сих пор. Однако надежды на прогресс он у нас вовсе не отнимает — напротив, мы много узнаем о том, что делается и что еще можно сделать, чтобы доверие к работе ученых крепло на более надежных и устойчивых основаниях.

Предлагаем прочесть вместе Эпилог, как самую важную часть книги.

Пока я писал эту книгу, астрофизики получили первую «фотографию» черной дыры. Медицинские генетики объявили, что семеро детей с тяжелым иммунодефицитом, которые вынуждены были жить в изоляции, чтобы не подхватить какую-нибудь распространенную — но для них смертельную — инфекцию, благодаря генной терапии, похоже, излечились; а генная терапия при муковисцидозе показала результаты, позволяющие надеяться, что она будет помогать 90% людей, страдающих этим заболеванием. Специалисты в области здравоохранения отчитались о том, что у ВИЧ-положительных гомосексуалов, принимающих новейшие антиретровирусные препараты, вероятность передачи вируса сексуальному партнеру «фактически равна нулю». Инженеры телепортировали информацию внутри алмаза с помощью квантовой запутанности. Ученые ввели наночастицы в глаза мыши, наделив их способностью видеть в инфракрасном диапазоне. Все это настоящие чудеса, и их появление в ряду научных и медицинских открытий постоянно напоминает нам, что наука — одно из величайших достижений человечества.

По крайней мере, это должны быть чудеса. Нам следует гордиться ими. Но у знания обо всех изъянах науки, обсуждавшихся в этой книге, есть удручающее следствие: мы можем начать подозрительно относиться к любому и каждому новому результату, зная, что поток научных открытий далеко не чист. Примерно в то же время, когда были сделаны достижения, описанные выше, Служба по обеспечению добросовестности в научной практике США заключила, что медицинский исследователь из Университета Дьюка фальсифицировал данные тридцати девяти опубликованных статей и более чем шестидесяти грантов на общую сумму свыше двухсот миллионов долларов. Обнаружилось, что профессор генетики так «беспутно» руководил своей лабораторией в Университетском колледже Лондона, что из нее вышли предположительно десятки жульнических статей, однако же он отказался уволиться или взять на себя какую-либо ответственность. В нашумевшем исследовании по психологии, опубликованном в Science, заявлялось, что у консерваторов физиологические реакции (например, на резкие звуки) сильнее, хотя оно не воспроизвелось на куда большей выборке, а журнал — что более или менее точно повторяет историю нашей провалившейся попытки воспроизвести экстрасенсорную работу Бема — с порога отмел повторную статью. Новый алгоритм, борющийся с плагиатом, обнаружил свыше семидесяти тысяч статей на русском языке, которые были опубликованы как минимум дважды, а какие-то из них появлялись во многих разных журналах — числом до семнадцати. Один из самых высокоцитируемых исследователей в мире, американский биофизик, был изгнан из редакционной коллегии биологического журнала, когда обнаружилось, что он регулярно принуждал авторов, чьи статьи редактировал, ссылаться на его собственные публикации (иногда на более чем пятьдесят за раз), что очевидным образом обеспечивало ему резкий скачок числа цитирований.

Мы не можем просто дивиться новым научным достижениям, ведь нам известно, что надежные, воспроизводимые результаты идут рука об руку с тьмой ошибочных, предвзятых, вводящих в заблуждение и фальсифицированных исследований. Нефролог Драммонд Ренни в 1986 году прекрасно выразил эту мысль:

Любой человек, кто много и внимательно читает журналы, вынужден признать, что едва ли есть какие-либо препятствия к выходу публикации. Похоже, нет исследования настолько бестолкового, гипотезы настолько заурядной, ссылок на литературу настолько пристрастных или сосредоточенных на самом авторе, дизайна эксперимента настолько извращенного, методов настолько негодных, изложения результатов настолько небрежного, невразумительного или противоречивого, анализа данных настолько необъективного, аргументации настолько несвязной, выводов настолько пустяшных или необоснованных, а грамматики и синтаксиса настолько плачевных, чтобы соответствующая статья не могла быть в итоге опубликована.

Он был далеко не первым, кто это заметил. В 1830 году математик и «отец компьютеров» Чарльз Бэббидж написал свои знаменитые «Размышления об упадке науки в Англии и некоторых его причинах», где предложил классификацию недугов науки. Там было «подшучивание» (тех, кто придумывает поддельные открытия, которые затем разоблачает, чтобы доказать свою точку зрения), «фальсификация» (наших пресловутых мошенников от науки, которые не собираются раскрывать свой обман), «обтесывание» и «подделывание» (и то и другое соответствует в нашем современном понимании p-хакингу, когда ученые манипулируют данными и наблюдениями, чтобы те выглядели более интересными или точными). Получается, что, хотя современная публикационная система усугубляет проблемы науки, она вряд ли является их первопричиной: эти проблемы с нами уже давно. Вообразите, насколько большего прогресса мы могли бы добиться, насколько больше болезней искоренить или сдержать, насколько больше узнать о космосе, эволюции, клетке, мозге, человеческом обществе, не говоря уже об огромном количестве ложных надежд и тупиковых путей, которых можно было бы избежать, — сделай мы наконец что-нибудь со всеми этими давнишними неисправностями.

Я задумал написать эту книгу, чтобы поспособствовать процессу изменений, «услужить науке», как выразился в начале своего трактата Бэббидж. Друзья предупреждали его, что критикой научной практики он наживет себе врагов (впрочем, они могли учитывать еще и его довольно сварливый характер). Когда я рассказывал своим друзьям о будущей книге, их обычно больше беспокоил вопрос доверия к науке: «Не безответственно ли писать что-то подобное? Не сыграешь ли ты на руку тем, кто станет использовать твои аргументы, чтобы оправдать свое неверие в эволюцию, или в безопасность вакцин, или в вызванное человеческой деятельностью глобальное потепление? В конце концов, если фундаментальная наука настолько предвзята, а ее результаты так раздуты, с чего бы обычному человеку верить словам ученых?»

Но рассуждать нужно не так. Во-первых, доверие к науке находится на очень высоком исходном уровне. В рамках исследования Wellcome Global Monitor по всему миру собираются данные об отношении людей к науке и ученым. В общемировой выборке 2018 года в среднем 72% людей сообщили о своем умеренном или высоком уровне доверия к науке, а в Австралии и Новой Зеландии значения достигали аж 92%. Разумеется, в некоторых регионах уровень доверия был куда ниже: всего лишь 48% в Центральной Африке, к примеру, и 65% в Южной Америке. Но среднее значение высоко, и есть свидетельства тому, что в некоторых странах Запада, таких как Великобритания, отношение людей к науке со временем стало более доверительным. Во всем мире люди очень уважают науку, и, хотя уровень доверия к ней может немножко снизиться, когда люди услышат о каких-то ее системных проблемах, маловероятно, что наступит резкое катастрофическое падение. По моему мнению, ученым нужно усерднее работать, чтобы заслуживать доверие. Мне неизвестны репрезентативные опросы на эту тему, но я уверен, что непрерывная шумиха в средствах массовой информации вокруг раздутых утверждений о научных или медицинских прорывах, равно как и конвейер противоречивых, ненадежных результатов из областей вроде эпидемиологии питания, воздействует на доверие к науке разрушительнее, чем сколько угодно дискуссий о кризисе воспроизводимости.

Впрочем, что важнее, серьезный и глубокий взгляд на науку не подразумевает беспрекословного доверия. Он емко выражен в девизе Королевского общества Великобритании: nullius in verba, «не верь ничьим словам». (Практически та же мысль выражена в русской поговорке, которую любил употреблять Рональд Рейган во время переговоров в период холодной войны: «Доверяй, но проверяй».) В этом концепция открытой науки, и та же по сути идея лежит в основе мертоновских норм коллективизма и организованного скептицизма: нужно как можно меньше полагаться на бездумное доверие и открывать миру как можно больше проверяемых, верифицируемых, тестируемых доказательств. Есть такая фраза: "На самом деле никакой альтернативной медицины не существует, есть только работающая медицина и неработающая«. Аналогично не существует, в общем-то, никакой «открытой» науки — есть наука, а есть какая-то неведомая, закрытая, недоступная для проверки деятельность, которой занимаются научные сотрудники, и вам остается лишь слепо верить, что они делают все правильно.

Более того, опасно поощрять людей думать о науке как о совокупности фактов, в которых нельзя сомневаться. Такой взгляд на науку не только противоречит норме организованного скептицизма, но и способен привести к очень плохим последствиям. Если вы считаете науку истиной в последней инстанции, в которую вам только и остается что верить, как вы поступите, когда выяснится, что что-то пошло не так? В конце концов, как мы твердо усвоили из этой книги, в науке довольно часто что-то действительно идет не так. Историк науки Алекс Чисар рассматривает проблему изменения климата, где скептики создали ложный образ, будто научные публикации — краеугольный камень легитимного консенсуса, только лишь затем, чтобы громко возмущаться, когда окажется, что они не соответствуют этой фантазии. Показательным примером стала реакция на утечку тысяч электронных писем и документов из отдела климатических исследований Университета Восточной Англии в ноябре 2009 года. Выглядело все так, будто электронные письма обличают климатологов, занимающихся в отношении экспертных оценок какими-то скрытными делами и политиканством. За свидетельства того, что научная жизнь за печатным фасадом журналов не является точным отражением ее более благопристойного публичного облика, ухватились многочисленные комментаторы, крича о катастрофе.

Так уж получилось, что климатология — подходящий пример. В последние годы эта область подверглась особенно изощренной атаке, когда язык научных преобразований используется как политический ход. В 2019 году министерство сельского хозяйства США объявило своим исследователям, что каждая их работа должна сопровождаться заявлением о ее "предварительности". Казалось бы, именно это я и рекомендую в книге: рассматривать каждое исследование как осторожный шаг к ответу, а не как ответ сам по себе. Но никто не думает, что эта политика была продиктована невинным желанием улучшить восприятие исследований людьми. Она была объявлена потому, что значительная часть работы, осуществляемой министерством сельского хозяйства, связана с изменением климата, а ее результаты часто неудобны для чиновников, которые выступают за ископаемое топливо, как, например, Дональд Трамп.

Новые правила вызвали бурную реакцию, и через месяц предписание использовать ярлык предварительности было отменено. Впрочем, поразительнее всего было то, как перестарались некоторые ученые, отражая политическую атаку. Газета Washington Post процитировала редактора издания Journal of Environmental Quality, заявившего, что опубликованная работа — это "конечный продукт вашего исследования... Она уже завершена. В ней нет ничего предварительного". Это утверждение невежественное, основанное на каком-то идеализированном, приукрашенном представлении о науке, которое мы встречали на страницах этой книги и развенчивали. Даже если политики используют обеспокоенность проблемами с воспроизводимостью как лицемерный предлог для своего скептического отношения к изменению климата, это не оправдывает ученых, завышающих степень доверия, которое мы должны испытывать к нашим результатам. Как отмечают редакторы Retraction Watch Айвен Орански и Адам Маркус, "ученым и политикам необходимо руководствоваться долгосрочной перспективой, даже если политики, живущие на ископаемое топливо, хватаются за любую возможность, чтобы поставить под сомнение глобальное потепление. <...> В настоящее время для улучшения воспроизводимости предпринимаются значительные усилия, и... нельзя допустить, чтобы угроза злонамеренных попыток эксплуатировать реформу науки эти усилия подорвала«.

Политики уже давно подавляют неудобную для них науку. Самый безумный исторический пример — это, пожалуй, принуждение следовать гротескной псевдонауке Трофима Лысенко, чьи идеи, отрицающие генетику и возведенные в культ, стали одной из причин страшного голода, унесшего миллионы жизней в СССР при Сталине и в Китае при Мао. Однако правительству не обязательно быть тоталитарной диктатурой, чтобы в нем процветала антинаука. Политики в демократических странах регулярно угождают своим избирателям, отрицая или искажая научные данные, будь то американские политики, поддерживающие преподавание креационизма, итальянские популисты, выступающие против вакцин, правительство Южной Африки, катастрофически отрицающее связь между ВИЧ и СПИДом, или премьер-министр Индии Нарендра Моди, выдающий нелепые теории о том, что технология использования стволовых клеток якобы была доступна еще в Древней Индии. Даже сравнительно либеральное правительство Шотландии в 2015 году наложило запрет на коммерческое выращивание генетически модифицированных культур, а ведь это решение затруднит исследования и вынудит шотландских фермеров обходиться без технологических достижений, например, в области устойчивости к вредителям. Один политический комментатор высмеял такую политику, призванную защитить «целостность» «чистого и зеленого... бренда» Шотландии (что бы это ни значило), и окрестил ее «дешевым популизмом», а в открытом письме, подписанном двадцатью восемью научными обществами, она названа "чрезвычайно тревожной". Все это говорит нам о том, что, независимо от обсуждавшегося нами кризиса воспроизводимости и связанных с ним провалов, политики все равно будут растаптывать науку, когда это может, по их мнению, добавить им избирательских голосов.

Опасение, что аргументы, приведенные в этой книге, могут быть неправомерно использованы для избирательных лицемерных нападок на исследования, не должно останавливать нас от публичного обсуждения кризиса воспроизводимости и связанных с ним проблем. Мы не должны заставлять науку втягивать живот всякий раз, когда за ней наблюдают представители общественности или политики. На самом деле откровенное признание слабых сторон науки — это лучший способ упредить нападки критиков и в целом честно оценивать, как в действительности работает полный неопределенностей научный процесс.

Аргумент о том, что, вынося сор из избы, мы якобы снижаем доверие к науке, кажется еще более несостоятельным, когда мы смотрим на огромное количество бесполезных, вводящих в заблуждение и совершенно неблагонадежных исследований, которые выпускаем в мир. Каждый раз, когда мы позволяем опубликовать ошибочное или явно предвзятое исследование, каждый раз, когда мы пишем очередной дутый пресс-релиз, не подкрепляемый данными, каждый раз, когда ученый выдает популярную книгу, полную внушающих оптимизм, но бездоказательных советов, мы вкладываем в руки критиков науки дополнительное оружие. Я бы предложил исцелить науку — и доверие приложится.

Вопреки порочным стимулам, вопреки публикационной системе, вопреки академическому сообществу и ученым, наука содержит в себе инструменты для самоизлечения. С помощью самой же науки мы можем выяснить, где наши исследования пошли не так, и придумать, как все исправить. Проблема не в идеалах научного процесса — проблема в том, что мы предаем эти идеалы при проведении исследований на практике. Если мы сумеем хотя бы начать приводить практику в соответствие с ценностями, то сможем вернуть все утраченное доверие — и с чистой совестью отступить в изумлении перед всеми чудесными открытиями.

Эмиль Золя определил художественное произведение как "кусок действительности, увиденный сквозь темперамент«. Как мы снова и снова убеждались на протяжении всей книги, это определение с равным успехом можно применить и к науке — или, во всяком случае, к тому способу, каким она сейчас делается. Куски действительности, с которыми наука имеет дело, видятся сквозь слишком человеческие темпераменты с их сопутствующими предрассудками, высокомерием, небрежностью и нечестностью. Даже не считая, что наука — всего лишь одна из многих равноправных «истин», нельзя не согласиться с тем, что это определенно человеческая деятельность, а значит, она несет на себе отпечаток человеческих недостатков.

Столь грандиозная задача, как преображение науки, и не может быть простой. На этом пути громоздятся пробы, ошибки и, соответственно, эксперименты. Речь идет не только об отбрасывании какой-либо ошибочной теории вроде геоцентризма, или флогистона, или алхимии, или любого другого экспоната из паноптикума неверных идей, коими пестрит история науки. Речь идет о коренном изменении нашего способа проводить исследования и всей научной культуры — о попытке преодолеть изъяны и предубеждения, которые прокрались в науку, по большей части незаметно. Мир по праву гордится тем, куда привела нас наука. Ради сохранения этого чувства гордости мы должны ей нечто куда большее, чем продукт наших несовершенных человеческих темпераментов.

Мы должны ей правду.